жж как напоминалочка

ну да, Владимир Семенович. Что я могу сказать за него? Хм. Вроде сказать есть что, а нельзя.
Тогда пойдем с заходом.

Однажды один препод продвигал Инне (сестре моей, ага), что вам бы девушка с вашим подходом к жизни послушать такую музыку, как Кинг Кримсон например, или там Джетро Талл... А она, слегка поморщившись, ответствовала - да, да, и Ван дер Грааф генератор, и Криденс Клейвотер Ривайвл, да, да, только все это музыка моего глубокого детства. Я это все очень люблю. Но не могу слушать.

Музыкой _моего_ глубокого детства являются Высоцкий и Градский. Это нельзя слушать. Хотя очень люблю. Это можно слушать сильно болея, умирая (наверное), рожая ребенка, ухаживая за умирающим или находясь где-то в подобных тому областях.

Так что, когда Ню спросили, а что ж она теперь слушает? - ребенок с достоинством ответил "Скутера".

А я слушаю ворох римейков Депеш Мода и Кострому.
Так-то.

жж как напоминалочка

ну да, Владимир Семенович. Что я могу сказать за него? Хм. Вроде сказать есть что, а нельзя.
Тогда пойдем с заходом.

Однажды один препод продвигал Инне (сестре моей, ага), что вам бы девушка с вашим подходом к жизни послушать такую музыку, как Кинг Кримсон например, или там Джетро Талл... А она, слегка поморщившись, ответствовала - да, да, и Ван дер Грааф генератор, и Криденс Клейвотер Ривайвл, да, да, только все это музыка моего глубокого детства. Я это все очень люблю. Но не могу слушать.

Музыкой _моего_ глубокого детства являются Высоцкий и Градский. Это нельзя слушать. Хотя очень люблю. Это можно слушать сильно болея, умирая (наверное), рожая ребенка, ухаживая за умирающим или находясь где-то в подобных тому областях.

Так что, когда Ню спросили, а что ж она теперь слушает? - ребенок с достоинством ответил "Скутера".

А я слушаю ворох римейков Депеш Мода и Кострому.
Так-то.

1978

а вот мне Фомор дал год 1978.
В конце этого года стукнуло мне аж целых пять лет.
Что я помню? Не так уж и мало помню.

Ну, собственно, жили мы в прекраснейшей однокомнатной квартире на третьем этаже, с видом через водоохранительную зону на ажно тот берег Оби. Сейчас я понимаю, что тоненькая синеватая башенка на дымчатом горизонте, которую можно было разглядеть в хорошую погоду - это труба Пед-овской ТЭЦ. Но это сейчас. Тогда это были неизвестные страны.
А водоохранная зона (или водоразделитель? - мы ее называли "запретка" и лазали туда вязать шалаши из кустов, а полынь то была или конопля-сибирка, по тем временам было глубоко фиолетово) - так водоохранная зона из окна очень красиво смотрится - поле, множество больших деревьев, и маленькие домики где-то в кущах. Именно с тех пор зеленые тополя напоминают мне корабли под парусами.
Как раз в 78-ом мама сломала мне руку. Я, как это ныне называется, была ребенок гиперактивный. Тогда это называлось "кара небесная". У мамы к этому самому 78-му был привычный вывих обоих плечевых суставов (от попыток держать меня за руку). А тут мы стояли в очереди в булочной на Сибиряков-Гвардейцев (это на остановке "Вертковская", которую мы долго дружно называли "Вертковского", полагая, что это чья-то фамилия; а папа потом уже сказал, что просто кривая она очень, Вертковская-то), и очередь в булочной была такая - от кассы, стоящей у дверей, очередь проходила вдоль окон вглубь, там поворачивала и шла мимо хлебных полок опять ко входу, и там выходила наружу человек, кажется, на двадцать. У хлебных полок стоять было прикольно - там пахло украинским хлебом, и таинственно мелькали в глубине белые халаты теток-подавальщиц, и со стуком выезжали на свет по пологим полкам буханки самого разного вида - желтенькие, серо-желтенькие, угольно-черные-бородинские с блестками посыпушек; совсем серые, круглые и плоские украинские... А вот вдоль окна стоять было решительно невозможно, потому что окна начинались выше меня, да еще, как я сейчас понимаю, было и душновато, что мне, с моими пережжеными до года легкими (4 пневмонии как никак), вставало боком очень быстро. На причитания "мааам я снаружи постою" мама реагировала жестко, точно зная, что постоять я буду в качестве электронной плотности на примерно полутора квадратных километрах - и страшно обижусь, когда мне объяснят, что "стоять" - это немножко другое.
И вот на подходе собственно к кассе у меня случилось то, что взрослые называют суицидальной попыткой (ощущается совершенно одинаково) - я вцепилась в кассу и твердо сказала, что никуда не пойду, пока мне... ээ.. не купят вот этих конфет! (что-то серое, полный пакет камешков типа "изюм в сахаре"). И мама и я твердо знали, что есть я это никогда не буду. Я и шоколад-то не ела лет до десяти никакой, потом уже распробовала Каракум и Чародейку. Это было так - я подчинилась - теперь ты подчинись.
Мама дернула меня, я дернула кассу. Касса, чтоб вы знали - это такой коричневый ящик на бетонном основании, в котором сидит тетенька с аппаратом. Касса поехала, тетеька утробно заорала, пакетики с серыми драже посыпались наземь, очередь шарахнулась...
Смена кадра, папа несет меня на закорках и утешает маму, я ору - больно. Пол-лета в гипсе.

А в конце этого лета мальчик со второго этажа (у него еще был дедушка друг моего дедушки, какой-то профессор. Решительно не помню какой), понял, что мне интереснее висеть на раскидистом клене вверх ногами, а не играть с ним - взял камень и кинул в меня. На лбу шрам до сих пор, а тогда я обнаружила, что глаз ничего не видит - залеплен кровищей, и пошла карать - и обнаружила, что кавалер в нетях. Спасся домой. Я тоже пошла домой.
С тех пор я вполне приемлю нестандартные способы привлечения моего внимания - но очень огорчаюсь, когда мое внимание оказывается для визави тяжело.
"Чо хотел-то", как говорится)))

Осень, день рождения, таки пять лет, меня фотографируют... никакого настроения сниматься нет, в результате чего в альбоме лежит фотография, которую мама показывала в качестве предупреждения всем желавшим связать со мной жизнь. Взгляд, действительно, не просто волчий, а устало-волчий, после лет пяти же в зоопарке. Печальный такой. Но недобрый.
...а юбка комбинезончиком была красная и липкая - из кожзама, зато на груди - медный автомобильчик. Все ж какой-то толк в именинах.

А потом на меня надели прекрасные желто-оранжевые брюки, и пришли гости, и их дети с ними, а именно братан Андрюшка, Алешка Сунин (задавака семи лет) и Наташка Колинко, у которой губы были сами собой бантиком.
И все танцевали, и я Андрюхе говорю - давай танцевать! Он мне - а как? ну, говорю, смотри, все берутся по парам и крутятся. Ну, давай крутиться, - соглашается брат. Крутимся мы, крутимся, и тут я обращаю внимание, что они не только крутятся, но еще и иногда на одном месте качаются. Говорю - Андрюх, они не только крутятся. давй еще качаться? Не, - отвечает брат - крутиться так крутиться!


Крутиться - так крутиться, народ. Хороший был год.

1978

а вот мне Фомор дал год 1978.
В конце этого года стукнуло мне аж целых пять лет.
Что я помню? Не так уж и мало помню.

Ну, собственно, жили мы в прекраснейшей однокомнатной квартире на третьем этаже, с видом через водоохранительную зону на ажно тот берег Оби. Сейчас я понимаю, что тоненькая синеватая башенка на дымчатом горизонте, которую можно было разглядеть в хорошую погоду - это труба Пед-овской ТЭЦ. Но это сейчас. Тогда это были неизвестные страны.
А водоохранная зона (или водоразделитель? - мы ее называли "запретка" и лазали туда вязать шалаши из кустов, а полынь то была или конопля-сибирка, по тем временам было глубоко фиолетово) - так водоохранная зона из окна очень красиво смотрится - поле, множество больших деревьев, и маленькие домики где-то в кущах. Именно с тех пор зеленые тополя напоминают мне корабли под парусами.
Как раз в 78-ом мама сломала мне руку. Я, как это ныне называется, была ребенок гиперактивный. Тогда это называлось "кара небесная". У мамы к этому самому 78-му был привычный вывих обоих плечевых суставов (от попыток держать меня за руку). А тут мы стояли в очереди в булочной на Сибиряков-Гвардейцев (это на остановке "Вертковская", которую мы долго дружно называли "Вертковского", полагая, что это чья-то фамилия; а папа потом уже сказал, что просто кривая она очень, Вертковская-то), и очередь в булочной была такая - от кассы, стоящей у дверей, очередь проходила вдоль окон вглубь, там поворачивала и шла мимо хлебных полок опять ко входу, и там выходила наружу человек, кажется, на двадцать. У хлебных полок стоять было прикольно - там пахло украинским хлебом, и таинственно мелькали в глубине белые халаты теток-подавальщиц, и со стуком выезжали на свет по пологим полкам буханки самого разного вида - желтенькие, серо-желтенькие, угольно-черные-бородинские с блестками посыпушек; совсем серые, круглые и плоские украинские... А вот вдоль окна стоять было решительно невозможно, потому что окна начинались выше меня, да еще, как я сейчас понимаю, было и душновато, что мне, с моими пережжеными до года легкими (4 пневмонии как никак), вставало боком очень быстро. На причитания "мааам я снаружи постою" мама реагировала жестко, точно зная, что постоять я буду в качестве электронной плотности на примерно полутора квадратных километрах - и страшно обижусь, когда мне объяснят, что "стоять" - это немножко другое.
И вот на подходе собственно к кассе у меня случилось то, что взрослые называют суицидальной попыткой (ощущается совершенно одинаково) - я вцепилась в кассу и твердо сказала, что никуда не пойду, пока мне... ээ.. не купят вот этих конфет! (что-то серое, полный пакет камешков типа "изюм в сахаре"). И мама и я твердо знали, что есть я это никогда не буду. Я и шоколад-то не ела лет до десяти никакой, потом уже распробовала Каракум и Чародейку. Это было так - я подчинилась - теперь ты подчинись.
Мама дернула меня, я дернула кассу. Касса, чтоб вы знали - это такой коричневый ящик на бетонном основании, в котором сидит тетенька с аппаратом. Касса поехала, тетеька утробно заорала, пакетики с серыми драже посыпались наземь, очередь шарахнулась...
Смена кадра, папа несет меня на закорках и утешает маму, я ору - больно. Пол-лета в гипсе.

А в конце этого лета мальчик со второго этажа (у него еще был дедушка друг моего дедушки, какой-то профессор. Решительно не помню какой), понял, что мне интереснее висеть на раскидистом клене вверх ногами, а не играть с ним - взял камень и кинул в меня. На лбу шрам до сих пор, а тогда я обнаружила, что глаз ничего не видит - залеплен кровищей, и пошла карать - и обнаружила, что кавалер в нетях. Спасся домой. Я тоже пошла домой.
С тех пор я вполне приемлю нестандартные способы привлечения моего внимания - но очень огорчаюсь, когда мое внимание оказывается для визави тяжело.
"Чо хотел-то", как говорится)))

Осень, день рождения, таки пять лет, меня фотографируют... никакого настроения сниматься нет, в результате чего в альбоме лежит фотография, которую мама показывала в качестве предупреждения всем желавшим связать со мной жизнь. Взгляд, действительно, не просто волчий, а устало-волчий, после лет пяти же в зоопарке. Печальный такой. Но недобрый.
...а юбка комбинезончиком была красная и липкая - из кожзама, зато на груди - медный автомобильчик. Все ж какой-то толк в именинах.

А потом на меня надели прекрасные желто-оранжевые брюки, и пришли гости, и их дети с ними, а именно братан Андрюшка, Алешка Сунин (задавака семи лет) и Наташка Колинко, у которой губы были сами собой бантиком.
И все танцевали, и я Андрюхе говорю - давай танцевать! Он мне - а как? ну, говорю, смотри, все берутся по парам и крутятся. Ну, давай крутиться, - соглашается брат. Крутимся мы, крутимся, и тут я обращаю внимание, что они не только крутятся, но еще и иногда на одном месте качаются. Говорю - Андрюх, они не только крутятся. давй еще качаться? Не, - отвечает брат - крутиться так крутиться!


Крутиться - так крутиться, народ. Хороший был год.